Но он очнулся. Он жив – он просто не может быть мёртв, когда его грудь словно сдавило тисками, и холод в лёгких мешает вздохнуть, и тело как не своё; и он точно не может быть мёртв, когда так больно. Это всё холод, этот дурацкий холод, такой страшный, что даже не описать. И непривычное оцепенение, от которого, кажется, он уже и дрожать не может.
Но он очнулся. Он жив – он просто не может быть мёртв, когда его грудь словно сдавило тисками, и холод в лёгких мешает вздохнуть, и тело как не своё; и он точно не может быть мёртв, когда так больно. Это всё холод, этот дурацкий холод, такой страшный, что даже не описать. И непривычное оцепенение, от которого, кажется, он уже и дрожать не может.
Но он очнулся. Он жив – он просто не может быть мёртв, когда его грудь словно сдавило тисками, и холод в лёгких мешает вздохнуть, и тело как не своё; и он точно не может быть мёртв, когда так больно. Это всё холод, этот дурацкий холод, такой страшный, что даже не описать. И непривычное оцепенение, от которого, кажется, он уже и дрожать не может.
Но он очнулся. Он жив – он просто не может быть мёртв, когда его грудь словно сдавило тисками, и холод в лёгких мешает вздохнуть, и тело как не своё; и он точно не может быть мёртв, когда так больно. Это всё холод, этот дурацкий холод, такой страшный, что даже не описать. И непривычное оцепенение, от которого, кажется, он уже и дрожать не может.
